Я смотрел на этот маленький человеческий комочек, который ежился у огня, и сказал часовому: «Он истощен, Элерс. Смотрите, чтобы он совсем не околел. Я хочу посмотреть, можем ли мы еще на эту ночь оставить всех на своих местах, потому что смена постов может быть очень опасна…» И когда я заметил удивление на лице часового, я резко добавил: «В остальном я настрого приказываю вам молчать об этом происшествии. Мы оба знаем, как оценивать его, но один раз каждый может дать осечку… один раз — я полагаю, вы поняли меня!» — «Так точно, обер-юнкер!»
Ночь прошла, и никто из часовых не заговорил о происшествии. Через три дня нас наконец-то сменило подкрепление из полка СС «Дойчланд».
Мы шли обратно, сквозь снег, колонной по одному. Как и положено при таких маршбросках, я замыкал колонну. Теперь нас было примерно двенадцать, и каждый тащил пулемет.
— Ковальски, остановитесь-ка, я думаю, нам с вами нужно кое о чем поговорить!
Ковальски пропустил остальных:
— Слушаюсь, обер-юнкер!
— Теперь я подам на вас рапорт, Ковальски. Вы знаете, что это значит: военный трибунал!
Ко молчал.
— Вы вообще отдаете себе отчет, что вы сделали?
— Так точно.
— Скажите, вам что, больше нечего сказать, кроме как «так точно»?
— Так точно, обер-юнкер, — теперь Ковальски неуве ренно взглянул на меня. Я не мог сдержать улыбки и поста рался не показать ему этого.
— У меня впечатление, что вы не очень верите в то, что я подам на вас рапорт…
— Так точно, обер-юнкер.
— Как это понимать, вы не верите…
— Нет.
— Ничего себе — да вы совсем рехнулись. Это было бы на рушением всех правил — как вы это себе вообще представ ляете?
— Нарушением правил было уже то, что вы позволили мне погреться у огня.
— Так, это до нас все-таки дошло. Но вот то, что нуж но оставаться на посту до приказа, — очевидно, нет.
— В ту ночь нет, но… позднее.
— Позднее?
— Да, на следующий вечер. Тогда я спросил Элерса о том, что вы сказали по поводу моего… моего поведения…
— И что?
— Элерс рассказал мне, что вы настрого запретили раз говаривать об этом.
— Да, и поэтому… Я не понимаю.
— Все понятно, обер-юнкер, — и потом вы еще сказали Элерсу о том, что каждый может один раз дать осечку…
— Это все?
— Нет, обер-юнкер…
— Почему вы вдруг стали говорить так тихо?
Тут маленькому Ковальски, который до этого так четко отвечал, отказал голос. Он сглатывал и сглатывал, но потом все-таки смог продолжить:
— Вы еще… сказали… один раз можно дать осечку… один раз…
— Так, так.
Вот он какой, значит, Ковальски.
Я сжал губы. Элерс и Шиллинг, очевидно, высказали ему свое мнение, возможно, они обладали большим чутьем, чем обер-юнкер, который знал о солдате из своей роты только то, что его зовут Ковальски. Но при этом они были его товарищами.
— Почему же вы сами не подошли ко мне? Вы могли бы по крайней мере извиниться.
— Я намеренно не сделал этого, обер-юнкер, это бы вы глядело так, словно я хочу уйти от наказания…
Я посмотрел на него долгим взглядом и потом ответил:
— Ну, хорошо. Теперь мы разобрались. А в остальном — запомнить на будущее: каждый остается на своем посту, пока его не отзовут приказом, и после этого нужно сдать пост — понятно? Сдать пост!
— Так точно, обер-юнкер.
Примерно три недели спустя мы вновь пошли в наступление, в одном лесу на Волге. Наш командир Тюксен был накануне ранен, и поэтому началась ужасная неразбериха. В этот день мы должны были принять участие в некой особой операции. Сразу же после приведения в боевую готовность рота была атакована с фланга русскими. В последний момент из наших рядов затрещал пулемет, который длинными очередями остановил атаку и, таким образом, спас нас на короткое время от смертельной опасности. И только от стойкости этого одного пулеметчика зависело, сумеем ли мы перебросить еще силы на атакуемый фланг. Русские вскоре вычислили пулемет и направили на него яростный огонь. Но стрелок выдержал его и, несмотря на срочную необходимость смены позиции, отстреливал ленту за лентой.