«Сегодня нам часто задают вопрос, не только наши «победоносные соотечественники», но и некоторые немецкие братья по оружию, что же потеряли мы тогда в немецких рядах, мы, «иностранные добровольцы». Нередко при этом нас с добродушной улыбкой уверяют в том, что это было «довольно глупо» с нашей стороны… Но когда мы отвечаем этим людям, что мы и сегодня не повели бы себя в этой ситуации умнее, то встречаем полное непонимание.

Однако в годы поражения и позора, связанного теперь, в сегодняшнем мире, с этим поражением, именно эта мысль была нашим единственным утешением.

Тот, кто сегодня, сам не испытав это на себе, хочет понять, что побуждало тогда европейских добровольцев сражаться под «немецкими» знаменами, должен знать, что знамена войск СС уже не были «немецкими», они стали европейскими знаменами, первыми европейскими знаменами, которые тогда начали поднимать. Таким образом, открывается истина, которая скрыта от глаз посторонних, даже от многих наших братьев по оружию, даже от некоторых твердолобых немецких представителей войск СС: европейские добровольцы были не только привязанными к своей Родине патриотами, но тем самым стали и первыми патриотами единого обширного сообщества, ибо они первыми постепенно научились думать об интересах, выходящих за рамки их собственных стран.

Неважно, были ли это датчане, норвежцы, шведы, фламандцы или валлоны, которые встали против корыстолюбивого мышления в своих странах, или голландцы и французы, которые отвергали ставшие спорными традиции своих националистических колониальных империй, — убеждения были одинаковыми.

Заслуга немецкой мысли состоит в том, что она сделала первую политическую попытку отхода от сверхиндивидуалистического развития, которое со временем стало смертельным. Там, где эта попытка провалилась, она была еще слишком завязана на прошлом: иной немец шел в бой как чистый «немец», и тогда народы Европы видели в тех или иных немецких действиях и убеждениях угнетателей, а не ведущих за собой освободителей. Но, в общем и целом, подобные явления должны были быть преодолены.

Однако для европейских добровольцев было два роковых сопутствующих явления. Во-первых, по причине признания высоких целей и возможностей этих огромных перемен на континенте мы должны были неотвратимо поменять свое мировоззрение, с другой стороны, нам при этом бросилась в глаза (ведь дух нового образа мышления был очевидно «немецким») вся та ненависть, которая за последние столетия обрушивалась на немецкий народ. В Европе индивидуалистического мышления Германия, и прежде всего Пруссия, была и остается представителем старого, связывающего человека долгом образа мышления, и ее за это недолюбливают. Любить французов — значит открыть для себя образованность и элегантность, любовь к англичанам требует благородства и ума, понимание немцев, или даже любовь к ним, кажется, является лишь свидетельством плохого вкуса.

И вот когда мы, и без того борцы с национальным и личным эгоизмом, к тому же еще стали «немцами», то мы попали в полную изоляцию, вражеский характер которой был направлен одновременно и против Германии. Но такое давление, противопоставленное честной воле, всегда вызывает противоположный результат: солдаты, изначально настроенные по-национальному и по-европейски, начали теперь видеть в Германии действительно свое второе духовное Отечество, так, как гуманисты столетия назад видели во Франции свою вторую духовную Родину. Отсюда выросла легенда об измене Родине, в которой, однако, никогда не обвиняли гуманистов в связи с Францией. Все, кто подвергся таким гонениям, были по антиконституционным законам смещены со своих постов. Наконец, нам даже отказали в праве служить офицерами в армии. Сильнее нельзя унизить любовь к своему Отечеству.