В истории человечества не так много случаев, когда собрание уважаемых, почтенных людей всерьез принимает решение, которое можно рассматривать как курьезное. Оно из них – это заключение аугсбургского сейма 1530 года, потребовавшего возвращения к старым церковным по рядкам в определенный срок – к будущей весне.
Прошло тринадцать лет со времени обнародования Лютером его положений, и события стали развиваться именно в том направлении, как обычно бывает в эпоху революций: великий переворот, который называется реформацией, начался с той минуты, когда исправительная рука коснулась обветшалого, внутренне извратившегося жизненного и общественного порядка. Тронув одно больное место, нельзя не почувствовать отголоски других недугов, среди которых тот, которого коснулись, оказывается совершенно незначительным и может служить, разве что, указанием на другие, более важные недуги. Сознание зла усиливается, но, стараясь излечить один из его очагов, мы открываем еще сотни новых.
Противоречия возрастают и прежде, чем враждующие партии сами сознают свое положение, рознь становится непримиримой и намерения к проведению реформ перерождаются в революцию.
Так было и здесь. К богословскому спору о некоторых грубых церковных злоупотреблениях примешался опасный вопрос о пределах духовной власти. Лейпцигский диспут о папе и соборах, об их державности привел непосредственно к борьбе за высшие блага. Иначе говоря, он поднял вопрос о свободе каждой человеческой души, о том, нуждается ли она на своем пути к Богу в помощи духовенства и иных существ, или же душа может искать и находить Его без руководства со стороны и без помощи чего-либо, кроме первоначальных источников Божественного Откровения.
К этим церковным вопросам примешалась политическая вражда среднего сословия против императора, рыцарства против князей, крестьянства против притесняющих его высших классов. Ничтожная искра, брошенная неизвестным дотоле членом маленького университета, вызвала громадный пожар, благодаря накопившимся горючим материалам в общественном и государственном строе. И не в человеческой власти было уже остановить разъяренную Божью стихию. Сам Лютер был бы не в состоянии это сделать. То, что было за девять лет до описываемых событий только исповеданием одного человека, стало теперь вероучением большой партии в среде государственных чинов и получило на сейме свое знамя, свой символ в так называемом «Аугсбургском исповедании». И вскоре оказалось, что партия с этим символом не просто один союз немецких государственных чинов, но и всемирная сила, и один из могучих факторов политики того времени.
Сам Лютер, находившийся в Кобурге во время знаменательного съезда в Аугсбурге, смотрел на развитие событий со своеобразной высоты, частью с иронией, а частью с проникновением пророка, и, как это оказалось впоследствии, в сущности, правильно. В одном остроумном письме он сравнивает прения на рейхстаге с карканьем ворон и галок под его окном: «Все орут днем и ночью, молодые и старики. Среди этого гама выделяются голоса знати и великих господ, но что они порешат, эти великие господа, мне еще неизвестно». Лютер был прав, по сравнению с воздействием Слова Божия на человеческую душу, немецкий сейм или римский собор были ничем не лучше того, что он видел под окнами кобургского замка. Затем он охватывал духовным взором то море крови, которое готовил «флорентиец», разумея под этой кличкой папу Климента VII.
Способность вызвать подобное кровопролитие была действительно в руках этого папы и его преемников. Еще в Вормсе на это указывал один из отвратительных агентов этой силы, Алеандер, который говорил: «Мы постараемся натравить вас так друг на друга, чтобы вы захлебнулись в вашей собственной крови». Но это не могло смутить Лютера, как и всякого иного деятеля, единожды проникнутого божественной правдой. С этого времени – по крайней мере из этого настроения – родилась та победная боевая песнь, в громких звуках которой звучит весь могучий поток вдохновения, вся сила великого века: «Господь – наша твердыня .»
Но и в этих восторженных словах, которые заставляют трепетать сердца даже и теперь, когда дело не идет непосредственно о жизни и смерти, выражается вся важность и тягость положения, наступившего по окончании аугсбургского съезда. Можно было ожидать, что вскоре на немецкой земле вспыхнет война. И было несомненно, что в этой борьбе, как вообще в те дни, для каждого вопрос стоял о его жизни и смерти, о его добре и чести, о его жене и детях, и что каждый, вместе со своей верой, ставил на карту не только свою жизнь, но и все то, что эту жизнь красит. Однако все произошло по-другому: евангелическому учению были даны еще пятнадцать лет на то, чтобы уже навсегда укорениться на немецкой почве.