Наполеон предполагал, что сил его будет вполне достаточно для того, чтобы восторжествовать над коалицией даже и в том случае, если к ней примкнет Австрия, и предположения его нельзя было назвать химерическими. На примере Фридриха Великого мы знаем, насколько велики бывают преимущества одной только твердой воли над многоголовой коалицией, и эта последняя борьба с Наполеоном, в дальнейшем своем развитии, еще должна будет нам показать, какие происки, ошибки, случайности, полупредательства и даже откровенные предательства оказываются возможны в коалиционном ведении войны. Но все же Наполеон не в полной мере сознавал опасность этой войны, в которой против него совместно действовали два злейших его врага — национализм и легитимизм. Он делал вид, будто не придает никакого значения национализму, а между тем, на деле он должен был испытать на себе всю страшную его силу, а о легитимизме, побуждавшем все, что только было старого и знатного в Европе, от папы и до последнего дворянина, к инстинктивной борьбе против него, как представителя революции, как выскочки-плебея, как сына корсиканского адвоката, — об этом он, по-видимому, даже и не помышлял и не имел ни малейшего представления.
Бонапарт сумел воспользоваться сроком перемирия в полной мере и при возобновлении военных действий, с 11 августа, большой разницы в силах воюющих сторон заметно не было. Однако русские и пруссаки также не теряли этого времени даром. Пруссия более, чем когда-либо за последнее время, напоминала собой большой военный лагерь: около 100 000 человек ландвера было наготове, и весьма важно было то, что настроение всей германской нации (даже в областях, еще бывших под гнетом чужеземного владычества) было, по отношению к союзникам, самое благоприятное. Это настроение впервые нашло себе отклик и в литературе того времени — в творениях Теодора Кернера, Э. М. Арндта, Макса фон Шенкендорфа, а также поэтов: Фридриха Рюкерта, Людвига Уланда и множества других, не столь выдающихся, но не менее проникнутых патриотизмом. Горько подумать, что тогда величайший из немцев-писателей, гениальный Гёте, один продемонстрировал полное равнодушие к этому настроению, держался от него в стороне, и в этот период обновления немецкой жизни находил возможность придерживаться воззрений предшествующего периода — чего-то среднего между космополитизмом и филистерством.