К концу 1793 года революция всюду осталась победительницей и о непосредственной опасности республике не могло быть речи; но еще менее думали о милосердии и кротости. Без цели и без жалости пролитая кровь требовала все новых жертв, и теперь терроризм вступил в самую дикую стадию свою со свойственным всякому деспотизму чувством недоверия и страхом, и не под давлением опасности, что могло бы несколько оправдать его: буйствовало самое отвратительное из всех неудавшихся правительств, когда-либо имевших власть над равными себе людьми. Красноречивый английский историк выражает ужасы тех дней такими словами, которые останутся вечным памятником позора Бареру, этому худшему из худших в том жалком сборище, которое опозорило прекрасное дело свободы на многие десятилетия: «настало то странное время, которое известно под именем террора, — настали дни, когда самый жесточайший суд руководствовался самыми строгими законами; дни, когда сосед не смел поклониться соседу, читать молитвы, причесать волосы, опасаясь совершить смертельное преступление; дни, когда шпионы были за всяким углом, гильотина уставала работать, когда тюрьмы были набиты как корабль, нагруженный невольниками, когда каналы, полные крови, выливались в Сену, когда повинны были смерти — племянник капитана королевской гвардии или сводный брат доктора Сорбонны, всякий высказавший сомнение в ценности ассигнаций, или державший у себя экземпляр памфлетов Бёрке в запертом столе, или смеявшийся над якобинцем, принявшим имя Кассия или Тимолеона, или назвавший пятую санкюлотиду старинным суеверным названием Матвеева дня.
В то время, как телеги, нагруженные жертвами, тянулись по улицам Парижа, проконсулы, посланные верховным комитетом в департаменты, доводили там жестокость до размеров, и в столице невиданных. Нож смертной машины подымался и опускался слишком медленно для их кровавой работы. Длинные ряды пленных расстреливали картечью, переполненные людьми барки топили в реках. По всей Луаре, вниз до Сомюра, стаи ворон и хищных птиц питались… Ни возраст, ни пол не находили пощады. Сотнями надо считать число юношей и семнадцатилетних девушек, убитых этим достойным проклятия правительством. Грудных младенцев, оторванных от матери, перекидывали с пики на пику… Нескольких месяцев было достаточно, чтобы низвести Францию на уровень Новой Зеландии». 
Лионские убийства. Гравюра с рисунка XVIII в.
Действительно, трудно составить себе понятие о Франции тех дней, первого полугодия 1794 года. Подонки населения, грубое, необразованное во все времена и всюду варварское, достигло вдруг власти и удержало ее настолько, что успело прибавить к низости и подлости рабства всю низость и порочность властительства. Это было самое невыносимое правление черни, руководимое фанатиками без сердца и без разума — фанатиками, которые сами под влиянием нескольких фраз и отвлеченных понятий убивали, чтобы в крови новых жертв потопить своего мстителя и заглушить угрызения совести. Чаще всего побудительной причиной убийств была трусость; при всеобщем опьянении надо было убивать, чтобы самому не попасть в подозрительные. Господствовал формальный нигилизм, дух разрушения, не спрашивавший, что разрушается. «Долой дворянство, и тем хуже добродетельным, ежели они существуют». «Гильотина действует во всей республике, постоянно. Для Франции достаточно пяти миллионов жителей». Смешно было, когда старались искоренить все старые воспоминания и при этом с полудетской, полубесовской злобой и ненавистью шли против Церкви и христианства; переименовывали улицу Сен-Дени в улицу Пи; приходилось слышать о гражданах Анаксагоре Шометт, или Анахарсисе Клотсе, или Гракхе Бабёфе; один законодатель конвента спрашивал у другого экземпляр законов Миноса, книгу, которую он не мог найти в библиотеке; в Страсбурге, ночной сторож, патриот, старинную песнь ночных сторожей «Хвалите Господа с небес» переделал в «Хвалите Бога-гражданина» — все это было относительно невинно, равно как и переворот в летосчислении.
Вместо маститых тысячелетий, повели летосчисление от эпохи мнимого освобождения: первый революционный год начался с осеннего равноденствия, 22 сентября 1793 года. Двенадцать равных месяцев (Vendemiare, Frimaire, Brumaire и т. д.) составляли три декады Примиди, Дюоди, Триди и шесть добавочных дней, названных санкюлотидами и предназначенных для самых нелепых празднеств. Некоторые нововведения оказались разумны и прочны, как например, применение децимальной системы к монетам, мере и весу. И снова началась травля на подозрительных — настоящих аристократов, того, что как называли революционеры, не существовало. 5 сентября 1793 года можно назвать началом систематического или организованного террора. Депутация секций и совета общин обычным образом явились в конвент с требованием такого террора. Революционная армия в 6000 человек и 1200 человек артиллерии, хорошо оплаченный трибунал и эшафот — все это, передвигаясь с места на место, должно было искоренить во всей Франции заговорщиков против революции. Закон против подозреваемых появился 17-го: достаточно привести третий параграф его, по которому «подозрительным» признается всякий, кто не получил свидетельства гражданской благонадежности, а недостойным этого драгоценного документа делался всякий, кто отказывался или затруднялся подписать кровавую петицию санкюлотов своей сессии. 