В противоположность этим внешним успехам, внутреннее состояние Франции было очень печально. Новое правление, директория, ознаменовало свое проявление бесстыдными насилиями и грубым хвастовством, добавочными декретами и подлогами при подаче голосов. Последним злоупотреблением этого правительства был драконовский закон, который лишал прав гражданства эмигрантов и их родственников, оставшихся во Франции 300 000 французов, лучшую часть нации. Деятелей новой исполнительной власти выбрали из посредственной якобинской партии. Карно, посаженный на место Сиэйса, когда тот отказался, был единственный человек со значением, но не более, как отличный второстепенный деятель, исполнитель, но не руководитель и не государственный ум. Так как эти люди распределяли государственные должности, то большая часть плутов, воров и неспособных лиц, занимавших эти места во времена конвента, остались на них и теперь или получили их вновь; с кровопийцами последних трех лет поступили также очень мягкосердечно. Впрочем на общественные и судебные должности, куда по новому закону назначались лица по народному избранию, были большей частью назначены новые честные и приличные люди.
Государственные финансы и народное благосостояние были доведены до полного расстройства не только многолетними насилиями над людьми достаточными и предприимчивыми, доставлявшими народу работу, но в особенности выпуском бумажных денег; эту операцию продолжали с беспримерной, доходившей до бессмысленности, дерзостью; выпускали ассигнации без всякого соображения об их действительной ценности и о состоянии кредита. Ассигнации, которые обещано было выплатить впоследствии, падали конечно в цене, по мере того, как эта будущая уплата становилась более сомнительной. В июле 1793 года за 100 франков бумажками давали в действительности только 33. В следующие годы ценность их падала еще быстрее. Когда директория вступила в управление, она не нашла в казначействе ни одного су звонкой монетой. Ассигнации для расходов на следующий день печатали в течение ночи и выпускали в обращение еще сырыми.
В феврале 1796 года, для успокоения общества, разломали на глазах у народа станки, на которых печатали деньги, территориальные мандаты на 2400 миллионов: их, однако, объявили не бумажными деньгами, так как каждый мандат обеспечили определенным участком государственных земель, и им назначили определенный принудительный курс. Если, однако, топор палача не мог принудить исполнять главное — установленную правительством принудительную таксу съестных припасов, то теперешний ослабевший, искалеченный терроризм не мог, конечно, заставить людей признать бумагу за деньги. Территориальные мандаты пали скоро на 97 процентов и сами граждане-законодатели требовали, как прочие, чтобы им уплачивали содержание и жалованье территориальными мандатами не по номинальной или принудительной ценности их, а по настоящей, рыночной цене их. 
Ассигнации, выпущенные в обращение во время правления директории. Французская карикатура XVIII в.
Небольшую помощь оказали миллионы итальянской добычи; потребности войск оплачивались также большей частью неприятельскими странами; но и это не помогало. С боязливой торопливостью каждый спешил сбыть сомнительные бумаги. Все старались обменять их на какую-нибудь вещественную ценность. Крестьяне, которые в этих делах всегда более догадливы, закупали на бумажные деньги, пока они имели еще какое-нибудь значение, участки земли, разные домашние вещи, вообще все, что представляло какую-нибудь существенную ценность. На этом рынке, который эмиграция и гильотина подновляла и постоянно снабжала, дешевле и выгоднее всех покупали спекулянты и самые бессовестные, продувные негодяи из самих террористов, как Фуше. Дело не остановилось на том: как везде, бессмысленное умножение бумажных денег подняло цену на все и увеличило тем общую нужду. В начале 1797 года за завтрак платили 30 000 франков ассигнациями; через несколько месяцев бумаги эти не имели никакой цены. Но в те времена и при тогдашних правителях на это не глядели трагически. Не допускали никакую серьезную попытку привести в порядок финансы и тем устранить все замешательства, которые отсюда проистекали. Банкротством, которое продолжалось уже, собственно говоря, много лет сряду, никто не огорчался. В книгу государственного долга внесли и оплачивали процентами не более двух третей долга, остальная треть была обращена в свидетельства (bons) для закупки государственных имуществ (сентябрь, декабрь 1797 г.).